Это дебют из тех, которые входят в историю литературы: так Гоголь начал с «Вечеров на хуторе близ Диканьки», Пелевин — с «Синего фонаря» etc. Все, кто видел хоть пару рассказов Елизарова, сходятся в том, что они поразительным образом напоминают одновременно Сорокина, Пелевина и Мамлеева. Елизаров великолепен в метафорах и подборе прилагательных; иногда возникает чувство, что он нарочно пишет не на родном для себя языке, для понту, из какой-то инфернальной зловредности; так, должно быть, ощущают некоторую болезненную тучность в поздней прозе Набокова коренные носители английского. Що за надте, то не здраво, выражаются в таких случаях харьковские компатриоты нашего сочинителя — излишества утомительны. Дурного в том нет; напротив, его хочется цитировать абзацами: «Тихого нрава и покладистого характера, секретарша Лариса Васильевна рассчитывала прожить долгую жизнь. Для этого она избегала всего короткого: носила только длинные платья, отпускала волосы и ногти, делала при ходьбе широкие шаги, читала многотомные эпопеи, а встречающиеся в речи маленькие слова увеличивала ласкательными суффиксами». Некоторые из сюжетов Елизарова уже гуляют по Москве в виде анекдотов.

 Это - тема воплощения, полнокровной реализации слова, предлагаемая обычно в самом что ни на есть фэнтезийном ключе. События маленького триллера запутываются... Елизаров разделывается с понятием инкарнации — слово в «Сифилисе» действительно обретает плоть, но воплощенное слово — это не «бог», а... болезнь, ведущая к смерти.